вход
Борис Штейн, ашкелонец, писатель, поэт, сценарист. Общительный и интеллигентный человек, за плечами которого интереснейшая, полная творчества жизнь. Пользователь нашего сайта. Логин: sofer
Вот, что он сам рассказывает о себе:
Я родился в Ленинграде, 22 января 1933 года.
Три четверти века спустя, я написал:
День в день, но с интервалом в девять лет,
Ильич ушел, а я пришел на этот свет.
Он стронул мир, затейник и кумир,
Перекромсал и судьбы, и имущество.
А я, как раз, ничем и не потряс.
Но это не изъян, а преимущество.
Тут грянула война. Институт, где преподавал математику мой отец, эвакуировался. Отец от эвакуации отказался и вступил в народное ополчение.
Когда взметнулись взрывы рыжие
И в окнах заплямал огонь,
Отец надел доспехи рыцаря
И отклонил надменно бронь.
Больше мы его не видели, и даже не знаем, где его братская могила...
Потом я окончил школу, а потом - Военно-морское училище и долго плавал в качестве офицера по радиолокации на боевых кораблях.
В 1956 году я был назначен на крейсер, который базировался в Таллинне. Так началась моя долгая связь с Эстонией. Не снимая погон, я писал (и публиковал!) стихи и вступил в Союз писателей.
В возрасте 40 лет демобилизовался. И бросился восполнять недостатки гражданских сухопутных впечатлений.
Работал литературным консультантом русской секции Союза писателей Эстонии, строителем БАМа, лесорубом в Сибири, докером-механизатором в Таллиннском морском порту, артистом альтернативного театра «У виадука», дрессировщиком слонов в зоопарке, заведующим отделом прозы и поэзии журнала «Радуга», зав.литом камерного музыкального еврейского театра в Москве.
Потом занимался бизнесом (книжным) - до самого отъезда в Израиль в 2006 году. В Израиле все время учусь в ульпанах - с переменным успехом. Но теперь уже не путаю «хэшбон» с «хашмалем» и «намаль теуфа» с «тапухей адома». До последнего времени работал - то рабочим в Гедере, то дворником в Модиине и в Ашкелоне. За жизнь издал более двадцати книг в Советском Союзе и три - в Израиле.ю Жанры - проза, поэзия, публицистика, переводы эстонмкой поэзии.
В Ленкоме шла моя пьеса «Люди и птицы» - не скажу, что шедевр драматургии, но всё же...
Инсульт, как пятая колонна, нанес удар в спину, подорвал мою боеспособность. Я теперь не работаю и не купаюсь по утрам в море.
В отношении Израиля - люблю. Мне близка позиция Дины Рубиной.
Живу в Ашкелоне, на Марине.
В заключение - недавно написанные стихи:
Обладая широкой известностью в узких кругах,
Я секрета не делать решил из своей биографии.
Но историю жизни нельзя излагать впопыхах,
И историю эту хочу я начать с географии.
У холодного моря, где пальчиком шведу грозил
Забубенной России великий маньяк-император,
Я свой крик удивленный в морозное небо вонзил.
Врач сказал: «Не герой». Я добавлю теперь: «Не оратор».
Видно, это и к лучшему. Кто был на речи горазд,
Тот неладно торчал в обстановке холодного ветра.
Или, сделав карьеру, душою навеки угас,
Иль в узилище влип, иль в подвал глубиною до метра.
Тихо тлела тоска, и не клеился радостный стих,
Чахла яркая дружба совсем не похожих народов.
Море холод вдыхало в озябшие души простых
Городских пассажиров, водил, городских пешеходов.
А в холодное море несла свои воды река.
Отгуляли тираны, гремя и грозя по бумажке
И мело, и мутило, и только агенты ЧК
Выплывали наверх, никогда не давая промашки.
Охлажденные люди ногами не чуяли дна.
Недосуг был задуматься, кто мы, откуда и где мы.
И у всех наготове пружинилась фраза одна:
«Это ваши прблемы!»
Я у теплого моря три четверти века спустя.
Я бытую среди мне чужого родного народа.
Я слагаю стихи – не серьезно, но и не шутя.
На границе пустыни и моря – такая природа.
Море теплое дремлет, и это морское тепло
Так доступно и близко без признаков ложных величья!
Просто в души сограждан моих безвозвратно вошло,
И для теплого чувства стихия не знает различья.
Может, так. Ну, а может быть, дело в кровавой судьбе.
И наследники гетто, Освенцима, Бабьего Яра
Просто-напросто в мыслях не могут позволить себе
Приобщиться к понятиям «холодность», «склока» и «свара».
Я взял ношу поэта. И, право же, ноша легка.
Я слагаю стихи – элементы дыханья слагаю.
И я вижу теперь, что известность моя велика,
Правда, в узких кругах, но – достойных, я вас уверяю!
Вот, что он сам рассказывает о себе:
Я родился в Ленинграде, 22 января 1933 года.
Три четверти века спустя, я написал:
День в день, но с интервалом в девять лет,
Ильич ушел, а я пришел на этот свет.
Он стронул мир, затейник и кумир,
Перекромсал и судьбы, и имущество.
А я, как раз, ничем и не потряс.
Но это не изъян, а преимущество.
Тут грянула война. Институт, где преподавал математику мой отец, эвакуировался. Отец от эвакуации отказался и вступил в народное ополчение.
Когда взметнулись взрывы рыжие
И в окнах заплямал огонь,
Отец надел доспехи рыцаря
И отклонил надменно бронь.
Больше мы его не видели, и даже не знаем, где его братская могила...
Потом я окончил школу, а потом - Военно-морское училище и долго плавал в качестве офицера по радиолокации на боевых кораблях.
В 1956 году я был назначен на крейсер, который базировался в Таллинне. Так началась моя долгая связь с Эстонией. Не снимая погон, я писал (и публиковал!) стихи и вступил в Союз писателей.
В возрасте 40 лет демобилизовался. И бросился восполнять недостатки гражданских сухопутных впечатлений.
Работал литературным консультантом русской секции Союза писателей Эстонии, строителем БАМа, лесорубом в Сибири, докером-механизатором в Таллиннском морском порту, артистом альтернативного театра «У виадука», дрессировщиком слонов в зоопарке, заведующим отделом прозы и поэзии журнала «Радуга», зав.литом камерного музыкального еврейского театра в Москве.
Потом занимался бизнесом (книжным) - до самого отъезда в Израиль в 2006 году. В Израиле все время учусь в ульпанах - с переменным успехом. Но теперь уже не путаю «хэшбон» с «хашмалем» и «намаль теуфа» с «тапухей адома». До последнего времени работал - то рабочим в Гедере, то дворником в Модиине и в Ашкелоне. За жизнь издал более двадцати книг в Советском Союзе и три - в Израиле.ю Жанры - проза, поэзия, публицистика, переводы эстонмкой поэзии.
В Ленкоме шла моя пьеса «Люди и птицы» - не скажу, что шедевр драматургии, но всё же...
Инсульт, как пятая колонна, нанес удар в спину, подорвал мою боеспособность. Я теперь не работаю и не купаюсь по утрам в море.
В отношении Израиля - люблю. Мне близка позиция Дины Рубиной.
Живу в Ашкелоне, на Марине.
В заключение - недавно написанные стихи:
История с географией.
Обладая широкой известностью в узких кругах,
Я секрета не делать решил из своей биографии.
Но историю жизни нельзя излагать впопыхах,
И историю эту хочу я начать с географии.
У холодного моря, где пальчиком шведу грозил
Забубенной России великий маньяк-император,
Я свой крик удивленный в морозное небо вонзил.
Врач сказал: «Не герой». Я добавлю теперь: «Не оратор».
Видно, это и к лучшему. Кто был на речи горазд,
Тот неладно торчал в обстановке холодного ветра.
Или, сделав карьеру, душою навеки угас,
Иль в узилище влип, иль в подвал глубиною до метра.
Тихо тлела тоска, и не клеился радостный стих,
Чахла яркая дружба совсем не похожих народов.
Море холод вдыхало в озябшие души простых
Городских пассажиров, водил, городских пешеходов.
А в холодное море несла свои воды река.
Отгуляли тираны, гремя и грозя по бумажке
И мело, и мутило, и только агенты ЧК
Выплывали наверх, никогда не давая промашки.
Охлажденные люди ногами не чуяли дна.
Недосуг был задуматься, кто мы, откуда и где мы.
И у всех наготове пружинилась фраза одна:
«Это ваши прблемы!»
Я у теплого моря три четверти века спустя.
Я бытую среди мне чужого родного народа.
Я слагаю стихи – не серьезно, но и не шутя.
На границе пустыни и моря – такая природа.
Море теплое дремлет, и это морское тепло
Так доступно и близко без признаков ложных величья!
Просто в души сограждан моих безвозвратно вошло,
И для теплого чувства стихия не знает различья.
Может, так. Ну, а может быть, дело в кровавой судьбе.
И наследники гетто, Освенцима, Бабьего Яра
Просто-напросто в мыслях не могут позволить себе
Приобщиться к понятиям «холодность», «склока» и «свара».
Я взял ношу поэта. И, право же, ноша легка.
Я слагаю стихи – элементы дыханья слагаю.
И я вижу теперь, что известность моя велика,
Правда, в узких кругах, но – достойных, я вас уверяю!
2